:

Благословение

Усадьба располагалась в одном из тех редких благословенных мест, когда истинно божественной волей идеально сочетаются и запахи вековой дубовой рощи и шум со взморья и удивительная красота песчаного обрыва. Простая планировка с лихвой компенсировалась строгой роскошью обстановки — среди всех комнат любимой нашей была библиотека, убранная персидскими коврами, с полу до потолка заставленная резными шкафами красного дерева полными книг, чьи корешки казалось были подобраны исключительно исходя из соображений красоты оформления. Впрочем, при ближайшем осмотре это оказывалось иллюзией. Прислуги в доме было немного. Кучер, он же садовник, да кухарка совсем нетипичной для своей профессии внешности — строгая прямая пожилая женщина с удивительно благородными пепельными косами редкой густоты и длины производившими крайне благородное впечатление.

Хозяин же усадьбы хоть и был довольно молод, но производил впечатление человека глубоко больного каким-то душевным недугом, который часто замечаешь у людей несдержанных, грубых, но мечтательных, коих соприкосновение с жизнью чаще ломает, чем делает сильнее. Жил он особняком, знакомств сторонился, держал борзых, изредка наведывался в город, лишь для устраивания каких-то сложных торговых операций, которые вёл он по всей губернии. Встретил он нас лично, укутан был в лисий полушубок, который добавлял его высокой худой фигуре какой-то странной объёмной воздушности. Атласные его штаны были заправлены в высокие охотничьи сапоги с завязками. Лицо его было достаточно породистым и несло в себе все следы глубокого душевного терзания, что выражалось и во взгляде глубоких выцветших голубых глаз и тонкой полоске бледных губ и общей бледности. Узнав о нашем деле, сразу распорядился о предоставлении нам тёплых комнат — на дворе были богоявленские морозы.

Признаюсь честно. Я сразу понял, кто передо мной. Четыре года сыскной службы кому-то покажутся довольно несерьёзным сроком, но для меня — выпускника Высшей Коммисарской Школы имени Шойгу с георгиевским наградным «грачём» — было делом чести участвовать в расследовании самых сложных, самых грязных преступлений, творившихся на всей территории нашей необъятной Родины. Когда же нам по рации (в этой глухомани работала только спутниковая связь) сообщили о надвигающейся метели и замеченной в нашем районе стае живогрызов в осьмнадцать голов, я уже смирился с незавидной своей участью. Грусти, к чести моей, или того хуже страха, это известие не родило. Ведь с самого детства, читая различные книги, я отчётливо понимал, что жизнь моя окончится рано. И от того именно желал прожить отпущенные мне годы жизнью как можно более насыщенной. Почему я так себя заранее обрёк? Вы же знаете, как это бывает. Когда взыскательный ум получает много информации, он неизбежно строит некие логические взаимосвязи, касающиеся неких глобальных соответствий, почти математических теорий, но не в области математики, а в области жизни. Скажем, например квадрат моей смерти равен сумме квадратов моего перфекционизма и рефлексии. Впрочем, вам это может показаться вздорной глупостью, и вы будете несомненно правы.

То утро когда я не обнаружил Гришку, моего денщика, было третьим проведённым нами в усадьбе. Эта потеря не стала для меня каким-то особо ужасающим событием. Хотя та неловкая связь, которая существовала между нами, всё же рождала в голове моей некоторую рефлексию — его волосатая мужская грудь, сильные крестьянские руки и мозолистая ладонь, которой он гладил меня по бороде, желая приблизить свои пухлые губы для странно нежного поцелуя обещали жить в моём сердце ещё очень долго. Яблоки, которые любил он столь страстно, что всегда носил с собой в небольшом холщовом пакетике. И то как он говорил… Все эти странные деревенские междометия типа «нате», «эхма», «тю»... На четвёртый день в метели пропал Андрей Павлович. Наш уездный фельдфебель. Человек заслуженный, лысый, крупный телом. Всегда носящий при себе модифицированный «Глок». О нём я не жалел совсем. К концу второй недели из всего отделения остался я один. Электромагнитная метель — наследие ядерной зимы — и не собиралась стихать, электричество не работало, и мы коротали дни сидя в натопленной ротонде с хозяином усадьбы и болтая о том о сём. Уж не знаю, чем я так ему приглянулся, ведь я не раз ловил на себе странные взгляды прислуги, не сулящие мне ничего хорошего. Впрочем, Виктор Михайлович, так звали хозяина, был крайне приятным и обходительным собеседником. В тот памятный мне день накануне дня памяти князя Ярополка, исчерпав все возможные темы для бесед, я предложил Виктору поговорить о несчастной любви, точнее поделиться рассказами. Он, кликнув кухарку, спросил ещё свежего чаю, а когда та принесла парующий самовар, собственноручно приготовил его на малороссийский манер — обильно нарезав складным ножом в чашку яблок и залив их чёрным крепким напитком. И начал:

Милостивый сударь, а разве бывает любовь счастливая? Разве в силах понять человек то, что он любит, именно тогда, когда он любит? Разве бывает такое? Любовь признаёшь и разделяешь много после, когда сердце перестаёт бешено стучать и начинает томиться… Впрочем, я расскажу вам свою историю. Вы, верно, поняли уже кто перед вами. И я могу быть с вами предельно откровенным. Ах, эта роскошь быть откровенным… Впрочем, опять я увлекаюсь пространными рассуждениями… Вы меня одёргивайте. Или когда я злоупотребляю своим этим «впрочем»… Это у меня ещё с университетской скамьи, мы тогда изучали этимологию многих относительно редких русских слов и…
Но я вовсе не хотел…
Ах, да. Ну вот я снова… Всё, всё. Начинаю. Шёл я по Невскому проспекту. Был ноябрь. Холодно было, но одет был тепло, хорошо для прогулки. И вот вижу, идёт мне навстречу девушка. Ничего особенного во внешности. Нос обычный, глаза мечтательные, одета бедно, но с претензией на какую-то женскую изящность. Признаться, не придал значенья, но, как говорил поэт «изменчивы судьбы теченья». И когда подошла она ко мне, взглянула вот так смело в глаза и спросила «А не хотите ли напиться со мною коньяку?», я сначала оторопел, почувствовал себя гимназисткой. Но потом подумал, что у каждого мужчины в душе и сердце есть место для вот этих наивных пассивных мечтаний. Когда вот так бесцеремонно тебя берут, ведут куда-то, поят чем-то… Впрочем, в то время был я совсем другим человеком. Больше, как бы это сказать, жизни во мне было. Больше желанья. И жил я жаждой счастливой той встречи, о которой мечтают все подобные люди, находящие путь одиночки слишком жалким, слишком пошлым для себя. Особенно такого одиночки, которыми нас рисуют на всевсяческих новостных сайтах и научных исследованиях. Со всеми этими эдиповыми комплексами. Проклятые фрейдисты! И было в ней что-то, заставляющее поверить в некую беспредельность её сущности. Вот кстати забавный момент. Столько женщин было и есть, что сложно мне придумать её имя для вас. Уж очень много женских имён замараны в моей памяти, а настоящее её имя я вам не открою ни за что. Пускай звать её будут С. Так вот идём мы с ней в ближайший кабак, заходим, садимся за стол у окна. Мне там звонит кто-то, я отвлекаюсь, а когда опять обращаю внимание на стол, там уже и селёдка по-малороссийски, как я люблю, с картофелем горячим и луком красным. И водочки графин. Запотевший. Я ей — как это водка-то? Мы же за коньяком пришли? А она смотрит мне прямо в глаза, берёт за руку, а другой наливает. И протягивает лафитник. И говорит с хрипотцой так «На, пей!» и я пью и слышу, что как будто про себя добавляет «Потешнай ты…» И вот шатаюсь уж я, а она то не пила. И выходим на холод этот осенний, к каким-то синим этим тучам петербуржским. Вот, знаешь же, как там? Бывал же? Вот так давят на тебя, продавливают, будто сам ты букашка. И вдруг дождь пошёл, а я пьян так страшно. И заваливаемся мы в другой кабак, а у меня же тогда этот телефон с собой был. И там приходит смс от другой короче бабы и ещё от другой, а пьян же уже почти вусмерть пьяный. И ведёт она меня к себе, на улицу Рубинштейна, в квартиру такую… Как тебе описать? Будуарного типа. И всё, говорит, ты теперь муж мой. Изволь мне быть верным. Тебя полюбила, тебя одного хочу. Но я уж совсем пьян был, а от того завалился на постель как был в сапогах, обнял её как-то неловко, подмял под себя и заснул часа на два. Проснулся — её рядом нет. Выхожу на кухню, а она там стоит в одной футболке белой с серыми черепами и карточкой банковской дорожки на зеркальце размечает. И бутылка лафиту стоит. Початая. Прильнул я к ней сзади, обнял, развернул. Хотелось разглядеть мне её получше. Волосы у неё были обычные. И лицо обычное. Ну вот как тебе объяснить-то? Впрочем, что объяснять… Лишённое вот этой мимишной привлекательности, которая сейчас в моде. Глаза разве что мечтательные. Много у меня женщин было. И любил я их. И больше всего нравилось мне после хорошей резвой ебли, разбирать черты их лиц. Все эти изгибы бровей и губ и то как они это всё модифицируют косметикой и пинцетами выщипывая, придавая форму, выражение. Так забавно! Так забавно! Будто думают, что это что-то значит, что приведёт это к чему-то в их жизни, кроме говна и разочарования. И так эта наивность меня дико, по-животному прямо возбуждала… Но у неё не так. Начала говорить что-то — а я только заметил, что акцент у неё. Не русская в общем. Тело её обнимал и чувствовал тепло через футболку. Хороша. Обычное тело то. Но хороша. А, впрочем, как тебе объяснить… Пьянящие бывают тела. Сладкие такие. Женские. Уж не знаю, так ли ты на эти вещи смотришь, как я. В общем говорила она что-то, а я и не слушал. Я вообще тогда редко кого слушал. Просто поглаживал её. А потом футболку с неё снял. Застеснялась, грудь руками прикрыла. Небольшую грудь. Тоже наивные такие груди… Девичьи почти. А лицо не девичье. Лицо женское. Потом подсадил её на подоконник, а за окном ночь уже. Дождь бьётся в стекло струями. Она меня остановить хотела, да куда уж ей меня остановить. Потом занюхали с ней по дорожке. На колени она опустилась, а я в окно смотрел и лафит пил. Из горла прямо. До сих пор его вкус помню. Потом в постели лежали, беседовали о чём-то. А под утро, как заснула она, оделся, убер заказал, да и уехал к себе. Тогда у меня квартира была с закатами красивыми. Ну выбрана была из-за большой комнаты с окнами на запад выходящими. Приехал, а за окном рассвет. Залез в черные шёлковые простыни и забылся сном. Потом долго об С. не вспоминал. Нелепой какой-то показалась, смешной. И слишком серьёзное начало, без всех этих игр с приплясыванием, разрыв шаблона, привычного этого развития отношений. И что запомнилось? Да ничего особенно. Взгляд разве что. Несчастный какой-то, потерянный. В то время у меня одновременно с тремя роман был. С одной только переписывался, с другой переписывался и встречался, с третьей только встречался. И со всеми было всё просто замечательно. Говорил уже, что человек я из тех, кто ждёт счастливой встречи, знака какого-то, человека, который придёт, руку протянет и скажет, мол вот я и со мной можешь реализовать все свои желания и я не сумасшедший, всё нормально, я тоже этого хочу или не хочу, но хочу быть с тобой так сильно, что захочу и то, что ты хочешь. Ну а вы, поручик, уж, наверное, давно меня выслеживаете, так что довольно чётко представляете себе, чего я хочу?
Кровавости этой с безнаказанностью? Попрать закон? Надсмехаться над ним?
Вот поэтому то с людьми общаться желания и не испытываю. Всё лишь бы примитизировать, упростить, пережевать, отрыгнуть пошлой отрыжкой. Впрочем, не для этого я всё это говорил. Почувствовал я в ней, что она способна зверя погладить. Способна его приласкать. И спустить с цепи. А всё остальное для меня было занятием несерьёзным. Да и как может быть серьёзным всё это «житейство»… Конечно, телефон я её записал и Вконтакте добавил, и писала она мне что-то, но отвечать было как-то совсем глупо. Ведь прежде чем что-то взять, надо что-то дать. Иначе обмен будет скажем так недолговечным, а то, что ты получаешь, может оказаться подделкой. Впрочем, это мои внутренние конечно… сложности. Подготовившись изрядно, приведя в порядок дела, назначил ей встречу на вокзале. Была она хороша невообразимо. Ах, как бы тебе это всё описать. Чем же хороша то… Независимостью какой-то, законченностью фраз и движений и того, как смотрит, как трогает, как ласкается, как целует. Ехали мы с ней сначала до Окуловки, потом ещё дальше, в глушь. Там вышли, за пятьсот, как сейчас помню, рублей, сторговали мужчинку какого-то довезти нас до деревеньки до одной…
Марципановская резня?
А ну да, да. Деревня так называлась кажется. Ножом работая на неё засматривался. А потом мы прямо на трупах, на всей вот этой композиции заснули. Помню стихи ей читал. Бальмонта кажется. Или Бодлера. Так всё это смешно вспоминать сейчас… Потом прошло месяцев шесть такой счастливой жизни. Ото всех я отошёл. Позабыл, позабросил. Ей упивался. Слушал её. Всех всегда считал слушать ниже своего достоинства. А её слушал. Уж куда только не ездили. Все пригороды объездили, да другие города…
Я уж наслышан!
Ну, а коли наслышан, то подымайся. Пойдём покажу тебе кое-что. Напоследок.
И он встал грузно и тяжело, опираясь на какую-то невесть откуда взявшуюся клюку. Весь он как-то враз постарел. Накинув на плечи роскошную соболиную доху, повёл меня из тёплой ротонды в метель.

Тебе же это всё не объяснить, как бы я ни старался. Ты же не можешь увидеть или поверить мне как-то, прочувствовать. Она на ногах обычно любила носочки носить. Но такие не женские, не колготные, а такие из тонкой ткани. Белые. Я тогда только чёрное носил, а после того, как с ней это сделал, стал тоже белые носить. Чтобы помнить, чтобы не забывать. Она всё время рассказывала какие-то странные истории. А я всё слушал. С акцентом с её ещё. Так всё это странно звучало…
Пройдя через дубовую рощу занесенную снегом, мы оказались перед входом в какое-то странное низкое каменное строение.

Ты поторопись, метель ненадолго стихла. А мне ещё обратно идти. — хмыкнул он отворяя хитрым ключом тяжёлую железную дверь.
Перед нами была уходящая вниз каменная лестница.

Это склеп мой. Построил то давно. Как будто бы бомбоубежище. Помнишь, верно, после зимы, да после Реконструкции и Великого Деяния модно было такие строить. Вот я по программе 214 и построил себе. А потом весь хлам выкинул и переоборудовал. Мы в тот год особенно с ней веселились.
Хасавюрт? Чигилым? Иссык-куль?
Да, да. Кажется, так это всё называлось. У тебя бывало ли такое, что насытиться человеком не можешь? Вот проводишь всё своё время с ним, а всего мало? Вот у меня так было с ней. Потом она рассказала, что детей хочет. Я конечно против был. Дети мои совсем другими будут. Но ей отказать не смог. Потом, как забеременела, поехали к её родителям. Сначала она поехала. Ботинки, помню, мне оттуда прислала. Редкие такие. Марки любимой. Всегда их только ношу. До сих пор. Потом я к ней приехал. И так упоительно это всё было… Абруццо, гасиенда такая прямо в двадцати метрах от моря, запахи эти южные, деревья, вяленые помидоры на уличном столе. Я тогда и задумал её заживо мумифицировать. Ведь время идёт, она стареет. Она же не бог как я. Всего лишь человек. Я тогда комнатку одну присмотрел в их доме. Чуланчик. Туда её связанную и засунул. Потом в Интернете читал о том, как заживо мумифицировали невест фараонов, если они умирали раньше своих будущих жён. Там сложная довольно процедура. Нужно органы через естественные отверстия вынимать специальными инструментами. Хорошо что её родители в деревне жили. И что я Бог. Шучу, шучу, не жили они в деревне. Просто наведался в хозяйственный магазин, купил там проволоки разной, ещё прочего. Божественная же воля на всё. Вот я. Я же никто. Я просто свет в его руках. Свет изливающийся из его глаз и падающий на мир. И я подарил ей вечную жизнь.
Мы спустились вниз, и я чуть не задохнулся от ударившего мне в нос смрада. В большом зале, в свете флуоресцентных ламп лежало множество истлевших, полуистлевших, просто гниющих тел. И тут я заметил движение. Гриша! Это нелепое существо лишь отчасти напоминало моего Гришу. Ему отрубили руки ниже локтей, ноги ниже колена, выкололи глаза, зашили рот. Он полp нелепо извиваясь на залитом кровью и нечистотами полу. А метрах в пяти от него лежал такой же Андрей Павлович. Но он был сшит с Казимиром. Их словно сделали сиамскими близнецами…
Высокие стены были задрапированы полотнами испещрёнными таинственными знаками, дальний же конец зала терялся в темноте.

У каждого есть свой предел… — приговаривал хозяин усадьбы зажигая факел. — И у любви есть свой предел. Можно многое принять, но не дойти до конца. И я готов был пройти путь до конца. Божественный путь избранного, но она не могла. Вот, смотри!
Он повернул медный рычаг скрытый глубоко в нише, и откуда-то сверху на цепях начала спускаться платформа. На ней лежало мумифицированное тело в совершенно жуткой неприемлемой непристойной позе.

Я окружил её слугами. Я окружил её заботой. Я подарил ей вечность. Я её счастье. Но у нас нет детей. — он посмотрел на меня сверкнув глазами. — Мы так стараемся, так стараемся… Уже так много лет. Иван, Марина, придержите его.
Из теней вышли конюх и кухарка сжимающие в руках взведённые обрезы.

Ни с места, блядь, комиссар ёбанный! — Прошепелявил конюх и выплюнул докуренную почти до самого конца бумажной нелепой держалки беломорину.
Мы тебя долго сюда заманивали, молодой принц! — Хозяин усадьбы медленно снимал сапоги, а за ними и атласные портки. — Ты же не думаешь, что все эти анонимные наводки были случайностью? Ты хоть в курсе, кто твои родители?
Сисадмин и дизайнер?
Нет, блядь, уёбище! Твоя мать изменяла твоему отцу ни с кем иным как с Космогоническим Драконом Бесконечности! Разве были у твоего отца такие красные глаза или у твоей матери?
Я же просто альбинос!
А почему у тебя тогда нет на теле ни одной волосинки, глупец?!
Я родил в Новом Новосибирске через два года после Великого Деяния, это последствия лучевой болезни, тогда её ещё не смогли лечить.
А шрам от хвоста на копчике? А шрамы на пальцах от перепонок? А раздвоенный язык? — Хозяин усадьбы зычно хохотал залезая на плиту.
Да что вы, ётыть, с ним, бля, церемонитесь, бля, хозян? С рептилоидом, бля, ебучим? — Конюх зло навёл обрез мне прямо на лицо.
Правда? — прошептал я, разглядывая шрамы на пальцах.
Известия, ёптэ! Несите его сюда.
Конюх с кухаркой с легкостью подняли меня в воздух. «Киборги» — оторопев от навалившихся на меня знаний о моём происхождении, подумал я. Они закрепили меня в цепях прямо над мумией безвременной любови хозяина усадьбы лицом вниз. Он достал нож — кажется это был Ignitor американской фирмы CRKT, довольно редкая вещь — сделал несколько надрезов, на моём, как оказалось рептилоидном теле, и вниз закапала желтоватая моя кровь, вечный повод для насмешек одноклассников.

И вот сегодня наконец настал день, когда я смогу зачать Чёрное Дитя! Освящённое кровью Дракона! — Хозяин усадьбы взялся рукой за свой напряжённый член, а другой рукой достал вишнёвую смазку, неловко открыл её одной рукой и прыснул в мумифицированное межножье. По тёмному залу разнёсся привычный химический запах.
Нависнув над мумией на вытянутых руках Виктор Михайлович ловко погрузил свой стоящий член в истекающее чёрной слизью отверстие. Повеяло холодом, начал подниматься ветер от которого затрепетало пламя факела, а флуоресцентные светильники начали странно перемигиваться. Хозяин усадьбы, неуловимый маньяк, на поиски которого мой учитель Шапиро потратил почти сорок лет жизни, лишь наращивал темп. Тонкие губы искривились в довольной усмешке, когда из прокушенной в порыве сладострастия губы алая капля упала прямо на забинтованный нос его мумифицированной жертвы.

Со всех сторон начал раздаваться шорох, постепенно переходящий в клёкот. И прямо над распятым мною начал формироваться шар тьмы.

Пустой мир! Опустошённый лишённый права на существование! Сгори! Сгори в пламени моей любви! — Хозяин усадьбы бесновался вновь и вновь засаживая член в подёргивающийся труп. — Глупец! Вся история твоей жизни — лишь нить ведущая тебя к смерти, к истинному величию! Ты станешь провозвестником конца!
С этими словами он резко провёл лезвием вдоль моего живота, натянутая плоть с треском поддалась и на совокупляющуюся пару устремился целый поток моей желтоватой крови.

Стой, ублюдок! Именем Сиона, стой! — знакомый голос прозвучал ошарашивающе.
Гришка, изувеченный мой денщик, на глазах видоизменялся. Из отрубленных культей показались новые розовые лапы, которые быстро росли и удлинялись, морда вытянулась и на месте зашитого рта появилась широкая крокодилья пасть. Вот он уже встал на задние лапы — огромный прямоходящий крокодил ростом в два с половиной, а то и три метра! Тяжёлый хвост нетерпеливо хлестал по бёдрам. Так вот почему иногда по утрам от него пахло тиной…

Конюх и кухарка незамедлительно бросились ему наперерез на ходу стреляя из обрезов.

Тысячи галактик облетел я! — Кричал Гришка уворачиваясь от их выстрелов. — Разорил сотни миров и выпил множество звёзд! И я сделал это не для того чтобы умереть от рук каких-то глупых киборгов!
Резким кувырком он оказался прямо перед конюхом и одним ударом когтистой лапы обезглавил его. Но секундная задержка в движении позволила кухарке два раза попасть в него. Каждый из выстрелов выбил из гришиного тела по куску зелёной плоти.

Что-о-о??! Как ты смеешь? — Взревел Гришка и я только сейчас заметил, что его голова опутана завитками чёрных блестящих волос особо длинных у висков. — Уо-а-о-р-а-агх!
Из разинутой пасти вылетело маленькое сверкающее солнце и устремилось к кухарке, которая, впрочем, довольно ловко от него уклонилась.

Гриша! Быстрей! Он её трахает! — прокричал я истекая кровью.
Но кухарка оказалась не так проста. Её ожившие косы превратились в длинные серые лапы, и вся она превратилась в большого чёрного паука легко прыгающего по стенам. Гришка хоть и был весьма быстрым крокодилом, но не мог угнаться за ней, а на его теле появлялись всё новые и новые раны от её дробовика.

Вдруг грудь мумии начала взбухать, Виктор Михалыч начал пронзительно выть и раскачивать столь резко, что каменная платформа начала немного сдвигаться в сторону.

Да-а-а! Узри мою боль! Прими мой дар!
Он качнулся ещё несколько раз и замер. На мгновение воцарилась тишина прерванная треском разрываемой мумифицированной груди. Наружу устремилась детская чёрная лапка. За ней показалась вторая, потом округлые детские плечи и безволосая голова. Голова повернулась наверх, и на меня уставились два дьявольски умных красных глаза в обрамлении клубящейся чёрной слизи постоянно вытекающей из них. Всё тело этого странного существа как будто постоянно умирало от самого соприкосновения с плотью этого мира. Умирало и снова возрождалось из чёрной вязкой жидкости. Маленькие ручки начали делать пассы, и сразу между ними появился и начал расти маленький чёрный кругляш. С ужасом опознал я в нём картинку из энциклопедии изображающую чёрную дыру.

Вдруг прозвучал беззвучный гром.

«Это я, твой отец, Степаша.» Голос в моей голове звучал так, словно пролетел через тысячи световых лет. «Прости, что я бросил тебя, но война с Неведомым на самом краю Вселенной не оставила мне времени. Прости, что не я учил тебя ловить рыбу и кататься на велосипеде, бриться и чинить сантехнику, точить ножи и выбирать стильные пиджаки. Прости, что не повёл тебя в школу, не защищал от уродов из соседнего двора, не пошёл с тобой тогда, в первый раз в кожно-венерологический…»

«Папа, эта сука убивает Гришеньку!!!»

«Ой, прости, прости… Помнишь тогда ты гулял с Алёной, а на тебя напали гопники и сломали руку в трёх местах, а потом хирург неправильно её срастил и ты был вынужден целый год дрочить левой? Это я был Алёной. И гопниками тоже я. И хирургом. Я вживил тебе в правую руку лучевую пушку невероятной силы, она может расплавить звёзды, она может стереть с лица земли целые горные хребты, она может превратить в выжженный пепел…»

«Папа!!!»

«А, да, да… Чтобы её активировать тебе нужно сказать три слова. Шаверма, Кебаб, не надо. Просто когда я придумывал этот пароль, то смотрел в окно на ларёк с шавухой, а потом медсестра попыталась вставить катетер в твой детский членик. Ты понял, сынок?»

«Спасибо, Пап!»

«Не забывай, отца, Грецпратруох, звони.»

Я выпростал руку вперёд, направил её прямо в замершее от ужаса лицо хозяина усадьбы.

Шаверма! Кебаб!
Не надо! — закричал он, утопая в потоках звёздной плазмы вырвавшихся из моей правой ладони.
Через несколько мгновений всё было кончено.

Гриша догнал и убил кухарку, а потом превратился в человека, такого каким был и раньше. Я простил его за то, что он всё это время служил мировому Сиону.

Когда мы сидели у кареты скорой помощи укутанные в одеяла и пили горячий сбитень, я по-новому посмотрел на него и понял, что никого ближе его у меня нет. Я предложил ему жить вместе. Через полгода мы поженились. Сейчас у нас уже четверо хвостатых красноглазых малышей. Они ещё стесняются своих хвостиков и прячут их в штанишки. Но мы с их отцом уже давно ничего не стесняемся. А несчастная любовь… Она только для лошья.
Титры.

Поделиться
Отправить
2024  
Популярное